…music is my aeroplane, it's my aeroplane
Pleasure spiked with pain
That mother fucker's always spiked with pain
Red Hot Chili Peppers. Аeroplane
Осень была холодной. Очень холодной. Город казался логовом теней. Серый свет тускло разбавлял водяную взвесь. Асфальт становился зеркально-гладким от воды. Остатки зелени, не облетевшие за последнюю неделю, свернулись в сухие чайные листья. По утрам белая крошка засыпала дорожки. Иней проступал сквозь землю как холодный пот тяжелобольного. Конец октября.
Утром в университете ко мне подошла Вика в сопровождении какого-то неимоверно худого парня
black dressed in leather и сказала, что в пятницу будет рок-фестиваль. Событие по тем временам невероятное. Как конец света.
- Нитро, - сказал парень из-под занавески волос. Я промолчал. Тогда он протянул руку и повторил, - Нитро.
- Это мой друг Андрей, но все называют его Нитро, - продолжала улыбаться Вика. – Он играет тяжелую музыку. Если хочешь – приходи к нам, тусанемся.
- Фестиваль - говно, - сказал Нитро. – Панков там не будет. «Чайф», «Агата…» и прочая свердловская хуйня. Но тусанемся клёво. Придут Кастет и Панцырь. И Блохастый. И Репка-Барабан.
От парней, которые с гордостью носили имена «Кастет» или «Скорп» ничего хорошего ожидать не приходилось, хотя бы потому, что их сильно били в школе и во дворе. От чего они пытались защититься крутыми псевдонимами, нестандартным прикидом и непонятным для гопоты слэнгом. Что, кстати, совершенно не заполняло их внутренней пустоты. Осеннее одиночество в чужом городе действовало на меня тяжело. Я запомнил адрес и пообещал придти.
Вечером я пошел на автовокзал встречать Кенгура, который приехал в Свердловск на фестиваль. Кенгур тогда был отличным музыкантом, ему частенько предлагали переехать в Москву. Я ему очень обрадовался. Мы обнялись, обменялись новостями. Мои пенсионеры тоже встретили Кенгура радостно. Напоили чаем, вареньем угостили, оставили ночевать. «А ты, Сережа, где учишься?», спрашивала бабушка. Кенгур смущался, краснел, набирал полный рот чаю. Он по восемь часов в день работал в одной индепендовой группе и мечтал играть с U2. Команда уже выступала в Москве вместе с гремевшим тогда Петром Мамоновым. Впереди была вся жизнь.
Ночью мы тихонько играли на моей старушке-«кремоне», а утром пошли в университет. Серж не видел университета. Нормальное явление для простого челябинского пацана, которого в детстве звали Серый Хуер и почти все друзья у которого сидели (сидят, будут сидеть) в тюрьме.
Навстречу нам как всегда шел Стас. В безумной маковой рубахе, в джон-ленноновских очках «велосипедах», заслонясь от негативной энергии окружающих длинными коричневыми волосами. Он придирчиво оглядел Кенгура, его черный жилет с огромной панковской булавкой, оценил серьгу в ухе, и сказал:
- Стас. Можно «Стас-пидорас».
- Он – поэт, - сказал я Кенгуру, волнуясь за соблюдение сторонами этических норм.
- Сергей, - сказал Кенгур с напряжением, но протянутую руку пожал. Обстановка разрядилась.
- Стас, ты сегодня где? – спросил я.
- Еще не знаю, - ответил Стас.
- Вика дала наколку, где вписаться можно, - сказал я и назвал адрес.
- Я там не был, - сказал Стас. – Но Вику, наверное, выебал бы с удовольствием. Хотя она и толстовата для меня.
- Сходим вечером? А то Кенгуру надо где-то пожить. У меня ему неудобно с пенсионерами. Они спать рано ложатся. Шуметь нельзя.
Потом мы долго гуляли, а вечером отправились по адресу. В старом разваливающемся особняке царило столпотворение: на фестиваль съехался пипл со всех городов и весей. Хипы, панки, просто тусовщики, легенды «системы» и юные дурочки, наркоманы, металлеры, музыканты, придурки – кого там только не было. Вику мы нашли не сразу. Стас тут же деловито спросил сигарет. Нитро, напыжавшийся клея, с хохотом отдал все, что у него было. Пол был сплошь застелен одеялами. На стенах кто-то рисовал углем. В углу возилась странная пара. Табачный дым ел глаза.
- Ну как? Устроишься? – спросил я Сержа.
- Клёво, - ответил он, во все глаза глядя на кипевшую вокруг него жизнь.
Я обнял его на прощание и спустился по неудобной крутой лестнице. Глаза горели от дыма. Я закашлялся и потер лицо ладонями.
- Я тоже не люблю табак, - сказал за спиной голос. – Точнее, не люблю когда накурено. Даже вот покурить на улицу вышел.
- Ты откуда? – спросил я.
- С Новосиба. Новосибирска то есть, - ответил парень выходя на свет. - Якудза, - добавил он, протягивая мне жилистую пятерню. – Я раньше каратэ занимался. Долго. Поэтому и погоняло такое. Японское, - добавил он, словно бы извиняясь.
Я назвал свое имя. Пожал шершавую ладонь. Подниматься в душный сумрак второго этажа не хотелось. После дождя было свежо и по-весеннему пахло мокрым асфальтом. Мы разговорились.
Я сказал, что люблю рок-н-ролл, немного играю сам. Что с детства смотрел, как все занимаются каратэ, но когда решил заниматься сам, каратэ уже запретили. Якудза говорил, что барабанит в одной группе, хочет играть профессионально. Я рассказывал про Кенгура и "Сабаку", о том, что не люблю пафосных рассуждений о музыке в отсутствии самой музыки, о том, что «русский рок» не сможет долго держаться только на идее независимости, если не будет нормальных музыкантов и нормальной музыки. Якудза смеялся, говорил, что сегодня музыканты больше бухают, чем репетируют, и этим он тоже немало раздосадован.
Через час мне, показалось, что знакомы тысячу лет.
- Может выпьем за знакомство? – предложил я.
- А ты не знаешь, где сейчас можно взять травы? Я бы дунул.
- Надо далеко ехать. Да я боюсь, что эта кодла уже все вокруг на много километров скурила, - сказал я, показав пальцем на светящееся окно второго этажа.
- Я на игле сидел два года. Употреблял все – морфин, амнопон, промедол. Все, что удавалось достать. Сейчас слез кое-как. Начал снова тренироваться. Уже девять месяцев на ремиссии. Сегодня праздник – завтра открывается фестиваль. Хочется кайфануть конечно, но колоться не хочется. А бухать я не мастер, да и нечего. Помоги, а?
Он был чуть повыше меня, худой, но жилистый, с широкой грудной клеткой. Кулаки были покрыты здоровенными мозолями. Одет просто. Какие-то скромные феньки на руках. На голове черная банданна. Надо же, думаю, старше меня от силы на год, а уже на игле побывал. Надо помочь.
- Тогда поедем к Freak`у, но это дорого, - сказал я.
- У меня с собой есть пара промедола, - сказал Якудза, протягивая мне на ладони ампулу и шприц-тюбик. – Я бы поменял. И денег у меня много – я работаю.
- Поехали, - сказал я.
Деньги у него действительно были. Мы поймали тачку и поехали в Пионерский поселок к Freak`у–татуировщику. Я плохо помнил адрес. Нам пришлось немного поплутать по ночным кварталам. Было холодно и неуютно. Пару раз мимо нас проехали менты на УАЗике. Якудза молча отступал в тень, как бы заслоняя меня. Он шел легко и пружинисто, словно пританцовывал. Говорил он тоже легко, тихо и мягко, так же как и двигался. "Прикольный чувак", подумал я.
Подсадил его на иглу лучший кореш. Подсадил и улетел от передоза через две недели.
- А как ты соскочил? - спросил я.
"Я не хотел соскакивать и не собирался даже, - улыбнулся Якудза. - Сначала все стало гораздо труднее доставать, чем раньше. Начал трахать одну медсестричку. Не, я ее не подсаживал, она уже сама употребляла, еще до меня. Ну, она вообще на всем торчала, на чем только можно: калипсол, циклодол, амнопон, фентанил, мачьё дербанила, что угодно. А я никогда не «колесил». Никаких таблеток. Только по венам, по дорогам жизни… (задумался) и смерти. Сестричка нам доставала легко.
Вообще легко: она постоянно с кем-то трахалась. Вообще со всеми – с мужиками, с пацанами, даже с девчонками, вообще со всеми. Могла троих заебать, до смерти. И постоянно торчала. Я ее очень любил, только любить ее было нельзя, невозможно. Невозможно любить человека, которого нет. Его не просто с тобой нет, его вообще нет. Невозможно его поймать, застать. Только что была здесь и ффффф уже нет. Как мотылек. Бывало вмажет меня, пока приходуюсь – она уже где-то по коридорам, где-то летает. Мы с ней часто о смерти говорили. Говорили, что если улетим, то вместе. Она меня любила по-своему. Говорила, что если улетать, то только со мной. Двигались с ней одной колючкой, в смысле… общей иглой кололись. Никогда не предохранялись, никаких гандонов. Вообще ничего не боялись. Даже вместе с парашютом прыгали как-то несколько раз. Мечтали поехать в горы, в Непал.
Как-то раз я к ней шел. Ломало меня, вообще не знаю как. А у нее фентанил должен был оставаться. Я бегу, в кармане пустой баян, знаешь, обычный стеклянный, многоразовый, так бряк-звяк в такт шагам. Бряк-звяк. А я бегу и все перед глазами брякает, звякает, и блазнится мне как я его из кюветы достаю, как пырку на машину одеваю", - по щекам Якудзы хлынули слезы:
– Извини, брат. Я уже восемь месяцев на ремиссии, а вот видеть шприц не могу – сразу слезы бегут. Бегут бляди и всё тут! Я не реву, это они сами. И подташнивает... Сейчас вот,,, только вспомнил и тоже, видишь, бегут.
В общем бегу, остановился в кустах, просрался, проблевался, весь в поту бегу. И тут мужик какой-то бухой. Перегородил дорогу… И все «дай закурить», да «дай закурить». Я дал. Он мне: «а огня?». Я дал, а у самого все бряк-звяк перед глазами, баян в кармане шевелится, просится в вену прыгнуть, пить хочет. Мужик не пускает меня, затянулся и говорит: «а ты, молодой, чё бежишь-то все куда-то?». Я говорю: дела. Он: «так ты деловой охуенно?». Я попытался его обойти, он ка-а-ак в башку мне даст. Нос мне сломал. Я встаю с земли, смотрю, а он по-боксерски стоит-пританцовывает, и стоечка такая грамотная у него. Я только приподнялся, он снова мне в башку бух, и два зуба выхлестнул. И орет, вставай пидорас! Я встал, по яйцам его пнул, он опустил левую руку и я ему цуки пробил. Хороший такой гяку-цуки, прямо в сердце. Он всхлипнул и упал. И не дышит. И пульса вроде нету на шее. А я ка-а-ак побегу. Мне же надо, у меня тяга, ломает всего...
Добежал до больнички, сестренка меня вмазала, да только дряни какой-то впорола и я чуть кони не двинул. Температура. Боли. Врач посмотрел и говорит: «сепсис». Меня на переливание, потом по ментам, потом на учет в наркологию, потом на «принудиловку». Я везде в «отказняк». Не говорю, кто мне вмазывал. Я у цыган покупал, говорю. Ханку. Мать меня отмазала, дали «условно» по-первости. И снова на больничку после изолятора. Выхожу с больнички, чуть живой. Жизнь кончена. Поехал я к сестричке, а мне говорят «ее здесь нет больше». Я искать ее по флэтам. Нашел ее подругу, а саму не могу найти. Тем же вечером снова вмазался и так мне захорошело – доза-то упала, пока я сидел да лечился...
Нашел ее в деревне через три дня. Вмазались мачьём за встречу. Она мне говорит: «помнишь мужика, ты мне рассказывал, подрался, помнишь? Просил узнать, что с ним, помнишь?». Я: «и чего?». Осколок ребра вошел в сердце. Не спасли. Я проревел всю ночь… А утром просыпаюсь, а она сидит в кресле, улыбается… Глаза закрыты, в веняке колючка торчит… Уже холодная... Улетела без меня. Вот так все и кончилось".
- Пришли, - сказал я.
maxssскачать dle 12.1 |
