Твоя первая рыбалка.

Наконец-то, через два часа, наша машина выбралась из полей и пыльных проселочных дорог и оседлала более-менее асфальтированную трассу. Водитель Сергей, который взял  нас с сыном  пассажирами в Москву, уже успел рассказать о своем бизнесе, былых потерях и новых планах. Я открыл ему пару нехитрых тайн телевидения.

Историями нельзя разбрасываться. Их нужно выдавать дозировано и бережно, чтобы хватило на весь путь. По большому счету вся твоя жизнь, даже с маловажными деталями уложится в час времени. А нас впереди ожидали долгих двенадцать часов в дороге, из которых четыре последних в ночи.

Роби вздремнул у меня на коленях, мы с Сергеем завели долгий и безнадежный разговор о музыке, а машина проносилась мимо частых деревянных, мгновенных прилавков с надписью «Рыба». И людей продававших эту самую рыбу. На каждые пять таких мини-рынков попадался один с надписью «Мед». Или «Волжский мед». Еще реже, рядом с подозрительными заправками, попадались одноэтажные каменные сооружения почти без окон, похожие на африканские больницы, какие я видел в Уганде. На них краской старательно, но все равно не успешно, было написано: «Мотель». «Не приведи Господь заночевать здесь когда-либо» - каждый раз я мысленно рефлексировал, увидя такую надпись.

Мы с сыном возвращаемся с рыбалки. Вообще-то, рыбалка - это моя территория и мое время. Вот уже четвертый год, на одну неделю, я сбегаю на нее, что бы стать «недоступным абонентом». Старые и новые знакомые, хорошие люди, человек двести примерно, обязательно, в конце августа выбираются за восемьсот километров от дома. В этот раз я решил взять сына с собой.

Роби пять с половиной лет. Он впервые ночевал несколько дней подряд в палатке, как шелкопряд, забравшись в спальный мешок. А по вечерам с фонариком в руке слушал мои истории и рассказывал свои. Все это время он делал абсолютно все что хотел. Кушал, когда чувствовал голод, засыпал, когда валился с ног, после приключений с другими детьми. Такое количество сверстников, таких же свободных, как и он сам, парень видел впервые. Я все это время деликатно наблюдал за ним со стороны. Не вмешивался. Только смотрел упоительное кино: твой ребенок взрослеет каждую секунду.

Мы проезжаем мимо полей подсолнухов. Неземная красота. Точнее, как раз именно земная. Боги балуют нас. Вся вечность и сиюминутность перед нами. И где-то вдали впереди сливаются два цвета: небесно-голубой и радостно желтый.

Я попросил Сергея остановить. Мы вышли.

- Посмотри сын. Это маленькие солнца. Посмотри как это дивно.

- Пап, но ты же мне уже показывал поля подсолнухов сегодня.

Да, да. Конечно, показывал. Красивейшие поля с налитыми цветами.

Я порой не понимаю вот этого. Я знаю, что мир прекрасен и реален, если смотреть на него детскими глазами. Осознаю это, когда мы лежим в палатке. И к нам через маленькую-маленькую щелочку залазит непрошенный муравей. Ты помещаешь его в центр светового круга с помощью фонарика. Для меня этот муравей - один из миллиарда. Для тебя – вполне одушевленное существо со своими планами и целями:

- Пап, а как он нашел дорогу к нам? Знаю, он хочет исследовать, как мы здесь живем. Давай дадим ему имя.

А сейчас вот эти подсолнухи? … Наверное, ты увидишь их позже.

Мы мчимся дальше и молчим. Я стараюсь не заснуть из солидарности с водителем.

У Сергея звонит телефон:

- Алло. Да. Как? Нет. Ладно. Я еду. Еще в Балаково. Я сам ей позвоню. Спасибо. До свидания.

Мы молчим. Я глажу сыну волосы. Через несколько минут Сергей говорит:

- У меня сейчас умер отец. 

Я сижу на заднем сидении и пытаюсь поймать его взгляд в зеркале. Он смотрит на дорогу. Что мне сказать ему, незнакомому человеку? О земле пухом. О царствии небесном. О том, что там большинство. Я и говорю все это. Сергей – мужчина. Если он и обливается слезами, то где-то там внутри себя, топит в них свое сердце.

А Роби, оказывается, не спал. На заправочной станции, куда мы вышли размяться, он попросился на руки и, глядя в глаза, спросил:

- Папа, ты ведь не умрешь?

Мне было примерно столько же, сколько и ему сейчас, когда я осознал, что есть смерть.  Когда я вдруг понял, что уйдут сначала бабушка и дедушка, потом папа и мама, а потом сестренка. А, самое главное, потом не станет и меня! То есть вообще! Я вот не смогу  как сейчас смотреть из окна во двор. Не увижу, как там грузчики кафе «Снежинка» вынимают большие патроны с вкуснейшим  мороженым.  Как облизывается кот в нашем палисаднике. Не увижу и не услышу больше ничего и никогда.

Родители не успокоили. Они рассказывали что-то о неизбежности и судьбе.

Это пугало еще больше.

Спасла ситуацию бабушка, вспомнив народную мудрость (она же бабушка):

- Двум смертям не бывать, одной не миновать.

Фраза была непонятной, но успокаивающей. Наверное, из-за двух предлогов «не». И если «не бывать» я понял, то «не миновать», мне показалось тоже чем-то таким нейтральным. Есть в русском языке слова, которые на слух звучат очень красиво и мягко, а означают совсем не то, что кажется. Слово «телятина», например.

Сергей уверенно держит скорость 150.

Малыш что-то приболел. Лоб слишком теплый. Его клонит в сон. Он не хочет слушать истории. Просит пить. Укладываю его на заднем сиденье. Накрываю курткой. А может просто перевозбудился? За эту неделю у него было столько событий и эмоций, сколько не было еще за всю его жизнь.

Вот маленькая ручка держит ящерицу. Как и папы всей земли, я объясняю, что если потянуть ее за хвост, она его отбросит.

Рыба с тебя ростом. Давай заглянем ей под жабры. Видишь – это мальчик.

Подсекай!

Отлично, малыш. Получится в другой раз.

Соседний лагерь устроил дискотеку – карнавал.

Твой первый карнавал. Как будто ты в сказке.

И для тебя - ряженые, на самом деле – настоящие. Эта тетя – настоящая русалка. Этот дядя – действительно ковбой, этот – врач, этот – повар, а этот, страшный - всамделишный скелет. Ты не оценишь иронии, и не поймешь сейчас, что только дядя Абдулла, в татарской шапочке и с красным носом, не переодевался. Он такой и есть.

Здесь у тебя появляются взрослые друзья. Папины, но теперь уже и твои.

И тетя Ира, которая учит готовить тебя суши.

И грузин дядя Гия, со своими друзьями – армянами, которые называют тебя Робик-джан.

- Папа, ты иди - погуляй. Я пообщаюсь с твоими друзьями.

Хитрые подмигивания ребят:

- Иди, иди, мы присмотрим.

Мы продолжаем путь. Нас останавливает гаишник. Превышение скорости. Пятьсот рублей. Все честно. Берет деньги. Отпускает.

Через двадцать минут еще один. Такой же, только толще и неприятней. Этот – актер. От скуки издевается. «Вы что, предлагаете взятку должностному лицу?». В конечном итоге соглашается на тысячу. Берет ее с неприязнью, всем своим видом показывая,  какие же мы ничтожества.

Через несколько километров – уже двое. Поднимают жезлы. Останавливаемся. Чем дальше они расставлены по трассе, тем они неприятнее.

Это как в сказках о дремучем лесе: чем дальше ты углубляешься в чащу, тем страшнее становятся персонажи. И вполне приемлемых старичков-лесовичков в грибных шляпах сменяют кикиморы болотные и трехголовые волки.

Здесь по полной программе. Ремни безопасности, аптечка, не включенные фары, сверка номеров.

Сергей вышел. Разговаривает перед машиной с главным.

Очень спешим. Умер отец. Ребенок болен.

В ответ он слышит, что одним евреем стало меньше.

А если пацан сдохнет, то скоро станет и двумя.

Все происходит моментально.

Молниеносное движение Сергея, гаишник складывается пополам.

Я сижу на переднем сиденье. Окно открыто. Прекрасно слышу и вижу всю сцену. Как суфлер в ракушке. Оборачиваюсь. Роби спит сзади. Вытянулся. Куртка сползла. Надо подоткнуть.

К Сергею бежит второй милиционер, его рука копается в  кобуре. Когда он пробегает мимо, уже снимая пистолет с предохранителя, я распахиваю дверь, сшибая его с ног. Он картинно падает, пистолет, успев выстелить в облако, отлетает в сторону. Облако – причудливо. Похожее на земной шар. Я почему-то успеваю это отметить.

Все это мысленно. На самом деле, я сижу, сжав зубы, и вцепившись в ручку двери. Я окаменел. Я не помогу Сергею. Я больше никогда и ни с кем не скрещу шпаги. Я дал обет. И, знаю, сейчас вселенная меня проверяет – насколько я тверд.

За меня все это делает водитель. Догадываюсь, где он служил. Он ныряет под второго гаишника. Бодает его, валит на асфальт. Скрепляет парней наручниками. Отбрасывает рации. Прыгает в машину. Скорость. Все заняло секунды. На трассе – никого. Роби не проснулся. Бровки хмурятся. Тревожный сон.

Наверное, когда-нибудь, и, скорее всего совсем скоро, малыш, ты мне будешь задавать другие вопросы.

Не такие как сейчас: «Почему дом называется домом?».

И, наверное, мне будет проще на них ответить. А может быть и не проще.

Я расскажу тебе сам или ты прочтешь об этом в старых газетных вырезках, найденных  среди моих дипломов, наград и призов, собранных бабушкой, и спросишь:

-Папа, ты двадцать дней сидел в тюрьме? Почему, папа?

-Потому что этот человек оскорбил твою маму. И оскорбил твою страну, сынок.

Это сейчас у меня готов ответ. И ответ честный. Но он подразумевает, что и тебе всегда надо делать так же. Защищать честь родных. И помнить корни. А это ведь не так.

Но ведь я не хочу этого! Я не хочу, чтобы ты рисковал собой.

Я хочу, что бы тыл мудрее меня. И в подобной ситуации подставил бы вторую щеку.

Ты – моя ахиллесова пята, сын. С твоим рождением, я стал уязвим.

Сергей мчит. Мчит и молчит. Думаем об одном и том же. В голову лезут официальные фразы: «Нападение на пост ГАИ». Только он сейчас еще и Дон Кихот. Спешит навстречу ветряным мельницам. Во имя отца.

Встречные машины мигают – внимание, впереди стоят с радаром. Стараюсь отвлечься. Вспоминаю разговоры на рыбалке.

- Папа, я влюбился.

- В кого же?

- В эту девочку, которая рисует. Которая со стрекозой.  Ну ту, которая стоит на руках.

- Знаешь, я тоже в нее немного влюблен.

- И что же нам делать папа?

- А сам-то как думаешь?

- Мы оба женимся на ней. (Мой щедрый сын).

- Знаешь, малыш. Эта девочка слишком взрослая для тебя.

- А для тебя?

- А для меня слишком юная.

- А как это: «немного влюблен»?

Спрятался в палатке. Пишет письмо: «Моио серце розбито. Я тибя лубл.ю. Роби.» И пририсовано сердце, пронзенное стрелой. Откуда это? Где он это видел? Сейчас нужно быть особенно осторожным. Бережно отнестись к пробудившемуся первому чувству.

Про себя, стыдясь, радостно отмечаю: «Не гей». Проблемой меньше.

Интересно, о чем ты будешь думать, когда найдешь время рассмотреть мои фотографии. Тебе будет четырнадцать лет? Двадцать? Буду ли я рядом, чтобы прокомментировать тебе их?

Вот папа, коротко стриженый солдат на присяге. Держит автомат. Так же неуверенно, но цепко, как ты сейчас свой, игрушечный.

С гитарой и друзьями. Папа, оказывается, поет? Почему он не поет сейчас?

Вот папа с красными волосами.  И на велосипеде. Это вообще странно.

А вот с девушкой кормит голубей на площади Сан-Марко. Красоту девушки, уверен, ты отметишь. Только подумаешь: «Что за нелепую одежду носили в то время».

А потом будут фотографии сделанные, когда уже ты появился на нашей планете.

С мамой. Моем тебя в маленьком корытце. Ты еще и еще раз задашь себе вопрос: почему они не смогли жить вместе? И вновь достанешь из подсознания ее и мой, вобщем-то, один и тот же ответ.

Папа – дайвер. Пока он надевает резиновый костюм, ты, любопытный,  успеваешь подышать из баллона. Фотоаппарат фиксирует это. (А вечером я с удовольствием подглядываю в ванную, как ты в маске смотришь на белое дно: «как папа»).

А вот отец стоит с кем-то лысым. Улыбаются. Знакомое лицо. Как его звали? Да, Брюс Виллис, был такой актер.

Папа и мама на пляже. Смотрят в разные стороны. Ты, маленький, посередине, улыбаешься прямо в камеру, неизвестному фотографу. В море холодно, видно, на заднем плане, что никто не купается…

Впереди действительно милиционеры.

Проезжаем, снизив скорость.

Они внимательно вглядываются в наши лица.

Опять смотрю в зеркало водителя, чтобы увидеть реакцию Сергея. (Я пересел к тому времени назад).

Он что-то шепчет. Похоже, молится.

Пронесло.

- Наверное, еще не успели передать, - произносит он свои первые после происшествия слова:

- Или рации не работают так далеко…. А может, и не передадут вообще. Потому что засмеют ребята из других отделений… извини, пожалуйста.

Он успокаивает себя.

Голова Роби на моих коленях. Спит и улыбается. Наверное, повстречал во сне Человека-паука. Я шепчу тебе:

Малыш, у нас впереди столько всего интересного, важного. Мне так много нужно тебе успеть дать. Послушать. Показать. Попробовать. Я буду рядом с тобой. Но не всегда. Знаю, что когда тебе исполнится пятнадцать, ты потихонечку пойдешь от меня своей дорогой.  Но я хочу успеть показать тебе:

Неземной свет поезда, разрезающий ночную тьму.

Хочу, что бы мы сидели в лесу и любовались этим дивным светом. И дымом из трубы, обволакивающем луну.

Хочу, что бы маленькие колибри доверчиво садились тебе на открытую ладонь в теплом городе Пасадена.

Чтобы ты чувствовал вибрацию этого крошечного, прекрасного тельца и задумался о том, как причудливо мироздание.
Что бы ты ощутил вкус дымного чая звездной ночью, сидя в пластмассовом кресле у прибоя.

Чтобы теплые волны гладили твои ноги.

Чтобы ты расправил плечи, когда ребята в перерыве в раздевалке похлопают тебя по спине, потому что ты забил важный для команды гол.

Чтобы ты хоть раз попробовал эту невероятную марсельскую рыбную похлебку с сыром в ресторанчике дядюшки Жиля. (Ты уже бывал там в три года. И тогда тебе не понравилось. Ты выплевывал ее на слюнявчик. Найди ее. Попробуй! Ты обрадуешься. Это как с подсолнухами. 26, Rue de Potou, Marsielle).

Хочу, чтобы, когда тебе предложат твою первую сигарету с марихуаной, а тебе ее предложат; хочу, чтобы тебе не понравилось. Раз и навсегда.

Чтобы ты порезал руку и  смешал свою кровь с кровью лучшего друга, назвав его братом.

Чтобы ты хоть раз танцевал под дождем на палубе плывущего корабля.

Что бы когда-нибудь, в Камбодже, ты поднялся на самую высокую гору и провел ночь в заброшенном монастыре. А утром у алтаря, чтобы ты увидел много-много слов из разных языков, выложенных камнями. Что бы ты обнаружил среди них слово ЛЮБОВЬ, и знал, что его оставил здесь твой отец.

А когда ты услышишь другое слово: ПРОЩАЙ от любимого человека, хочу, что бы тебе было больно. Но чтобы ты не заплакал.

И еще. Послушай, пожалуйста, первый альбом певицы Земфиры. Найди его в какой-нибудь лавке старья и вслушайся. Я не смогу тебе так рассказать о женщинах, как она.

А вот теперь у нас действительно серьезные проблемы. Уже смеркается. Сергей включил фары. И вот они высвечивают дорогу. Она впереди перекрыта. Милицейская машина стоит перпендикулярно и блокирует путь. Сирены не слышно. Но от этого еще хуже. Синий цвет, с периодичностью в шесть секунд слепит глаза.

Лампа для прогревания гланд.

Ночной свет в пионерском лагере.

Убогое освещение в холодной казарме.

Тихо. Сейчас прозвучит приговор.

Роби проснулся и с любопытством смотрит в окно.

Я обнимаю его. Зачем-то говорю, что все будет хорошо.

Милиционер наклоняется к окну водителя.

Отдает честь и просит документы.

Возле машины еще двое с автоматами.

- Извините, пожалуйста, что пользуемся служебным положением. У вас номера столичные. Если вы в Москву – захватите попутчицу?

Только сейчас за спинами милиционеров мы разглядели улыбающуюся женщину с большой сумкой.

Лидия Ивановна, ветеринар, рассказывает о теленке, которого сбил жигуленок. Самый внимательный ее слушатель - Роби. Он выясняет подробности: С какой скоростью ехала машина, почему теленок гулял на дороге, сколько ему было лет? Совсем стемнело, но Сергей едет все равно очень быстро. Пристраивается к какой-нибудь большой машине, чуть сзади и левее, и как только, позволяет свободная встречная полоса, идет на обгон.

- Как же ты похож на папу! – Лидия Ивановна гладит малыша.

Он предлагает ей в ответ пластмассового солдатика.

Сейчас с солдатиками, по крайней мере, все честно. Есть наши, и есть враги. Индейцы и ковбои. Богатыри и крестоносцы. В моем детстве был только набор конников-буденновцев. И еще набор конников-чапаевцев. А белогвардейцев, или хотя бы солдат Антанты, не производили. Моим солдатам не с кем было воевать. Своим приходилось рубиться со своими.

Мы въезжаем в город. Москва купает нас в ночных огнях.

Я даю Сергею диск Рахманинова. Под нежнейшие звуки пианино плавно въезжаем на Тверскую. Роби уже совсем сдружился с нашим ветеринаром:

- А выходи за папу замуж.

Лидия Ивановна тактично молчит.

 Мы все улыбаемся. Наш город не спит. Он готовится к завтрашнему юбилею. Возле памятника Юрию Долгорукому репетиция. Люди в национальных одеждах приседают и хлопают по команде режиссера, стоящего на сцене. Мы не слышим, что он говорит. Мы заворожены музыкой. Пианино и синхронно приседающие люди за окном. И мы. Мы счастливо улыбаемся этой странной картине.

Мы сворачиваем у Охотного ряда налево и проезжаем Кремль. Тысячи раз мы видели его. В тысячу первый он особенно прекрасен.

И вдруг слева в окно, я замечаю всадников. Богатырей. Сам завороженный, я не сразу успеваю отреагировать, и только несколько секунд спустя, кричу:

-Роби, смотри, Роби, богатыри! Смотрите!

Улица. Наша, внезапно ставшая маленькой одинокая машинка. И десятки конников вокруг. За окном, наверное, прохладно и ветер. Из ноздрей лошадей валит пар. Плащи всадников, что скачут вровень с нами, развеваются алыми волнами. В рекламных отсветах блестят их ножны и шпоры. Их лица серьезны. Их лица приветливы.

Мы соблюдаем правила движения и всю нашу процессию останавливает красный свет светофора перед Лубянской площадью. Богатыри окружают нас. Они впереди машины, позади, справа и слева.

Главный из всадников, поправив кольчугу, склоняется с лошади и заглядывает к нам в окно. Он улыбается нашей компании и машет рукой. Мы смеемся и машем в ответ.

И Рахманинов.

Впервые за долгую-долгую неделю мы укладываемся спать дома, на мягком матрасе.

Двери балкона распахнуты, и мы слышим звуки ночного города. Города, который еще нужно уметь любить. Города, у которого завтра день рождения. Где-то вдали еще слышен перестук копыт наших друзей-богатырей. Мы теплее укутываемся в одеяла, потому что на улице действительно ветер. И он приносит в нашу постель запахи осени. Эта осень будет мудрой и спокойной. Я знаю, нам всем надо чуть – чуть передохнуть. Не будет взрывов и катастроф, не будет роспусков парламентов и импичмента. Не будет цунами и землетрясений. Нам всем нужно передохнуть, а потом уже серьезно поработать. Сквозь дрему я слышу:

- Папа, а в будущем году мы поедем на рыбалку?

- Поедем, обязательно. Если будешь учить английский. А сейчас, спи, мой сын.

Сейчас, когда мой палец умещается в твоей ладони, я планирую твои дни и ночи.

Пройдет немного времени, и наши руки будут одинаково сильными.

Тогда я вложу в твои свою шпагу, сын. И знаешь что? Я на самом деле не хочу, что бы ты подставлял щеку. Другую щеку. Слышишь? Не давай в обиду любимых.

Слышишь? Я, может быть, тебе больше никогда не повторю этого.

Пройдет много времени. На моей руке появятся пятна.

Но я успею ей благословить тебя на прощание.

Когда ты родился…. Это невозможно объяснить. Я столько раз слышал о чувствах родителей… Никакие слова не выражают сути. Как же это сказать?

Мы все эгоисты.

Мы приходим на эту землю и очень любим себя.

Мы лечим себя, когда мы заболеем.

Причесываем, одеваем себя, чтобы выглядеть красивее.

Мы смотрим в зеркало гораздо чаще, чем в глаза людей.

Мы оправдываем себя, когда не правы.

И жалеем, когда правы.

Мы любим людей и готовы сделать для них многое.

Очень многое.

Мы для Них. Сделать. Понимаешь?

А когда родился ты… В тот самый миг, когда я перерезал этот маленький шланг, который соединял тебя с мамой, тебя, маленького космонавтика, вышедшего в открытый космос, я это понял.

Понял, что вот сейчас появился человек, который
 
Главнее меня.
 
Важнее меня.
 
- Папа, ты ведь не умрешь?

- Нет, сын, я не умру.

  Если только за тебя.

alex-dubas