Как-то осенью 200. года я вернулся в Москву после неудачной авантюрной поездки в Африку. В те времена я ввязывался в безумные мутные дела и искал душевного успокоения в разных частях света. В Африке все не сладилось в самом начале пути, и проводника-марокканца на наших глазах переехал грузовик. Лишившись единственного контакта с работодателем, группа таких же заблудших душ, как и я, промыкалась ещё пару дней и злая, без денег и планов на дальнейшую жизнь, разъехалась не солоно хлебавши.
Москва встретила меня дождями, утренними туманами, тишиной и волей к движению. Прямо в тот момент, когда я входил во двор, на моих глазах, из окна 7 или 8 этажа с веселым криком выпрыгнул человек. Он упал на козырек подъезда. Затих там на мгновение и вдруг приподнялся и спрыгнул ещё раз уже на асфальт, на сей раз с высоты второго этажа. Упал он как-то полуплашмя, боком, что-то в нем хрустнуло. Я зачарованно смотрел, как он, словно восставший из ада в фильмах американских ужасов, поднялся на ноги снова и побежал! Пробежав ещё метров тридцать, он упал, дернулся и затих, выкинув вперед руки. К нему уже устремились люди. Я стоял как вкопанный и не верил всему происходящему. Возвращение явно удалось. Отличное начало новой жизни! Потом мне рассказали, что погибший был под дозой наркотиков и умер бы даже и не падая с этажей от одной только передозировки, а мчался он, по словам его приятелей, за ещё одной дозой… Но мне хочется верить, что у него была другая, более возвышенная цель, и именно она дала ему такую силу…
Делать мне по приезду в город особо было нечего, я был совершенно один, денег хватало дотянуть до зимы, и я читал книги и листал бездумно иностранные словари и узкоспециализированные энциклопеди или слонялся по берегам речки и прудов в своем спальном районе. В одну из таких прогулок я наткнулся на своего давнишнего приятеля, Никитку. Никита был веселым малым, неунывающим циником и доморощенным философом. Работал он на местной почте по утрам, что-то там сортировал и грузил, получал копейки, но был доволен свободной жизнью и дорожил незанятым ничем временем. На выходные он обычно уезжал к себе в деревню в Подмосковье, где пил литрами самогон и при этом умудрялся добровольно бесплатно участвовать чернорабочим в восстановлении деревенской церкви. Родственные души не могли не встретить друг друга на малочисленных тропинках нашей местности. Встретившись, мы радостно напились в гараже у знакомого механика и потом полночи пьяные вдрызг гоняли на мопедах по спальному району, пугая прохожих и получая в спину проклятия еле уворачивающихся от нас людей и брошенные бутылки. Мы горланили на ходу песни и только чудом не убились сами и не наехали ни на кого. Горьковатый ветер свободы бил в лицо. Нам было хорошо, перед нами лежали сотни дорог, и они все были нам безразличны.
После этого мы стали встречаться с Никиткой почти каждый день. Он стал моим Хароном в небольшом удивительном и страшном мире наших многоэтажных блоков, населенных святыми и чудовищами, убийцами и академиками, красавицами и уродами. Каждый день я знакомился с новыми людьми. Мопеды мы частенько брали покататься у молодого местного наркокурьера Стаса. Профессия Стаса была востребована и популярна в спальных районах Москвы, которые тихо и сонно, незаметно для СМИ-общественности, все больше погружаются в густой наркотический дурман, пока остальная страна строит светлый капитализм, обсуждает какие-то свои и мировые проблемы и зависит от цен на нефть. Стаса и его клиентов цены на нефть если и интересовали, то лишь косвенно. Стас, отсидевший в психбольнице полгода, копил деньги на бегство в Европу и на покупку там яхты. Был он, в принципе, неплохим парнем, сам никогда не торговал, а свою совесть успокаивал тем, что только перевозит дешевый товар и деньги, а также периодическим транжирством своих сбережений в ночном клубе у станции метро, где поил за свой счет всех некрасивых девушек, красивым в своем внимании он в такие моменты отказывал из принципа.
Тот же Никитка познакомил меня и с Климом, что стало главным событием осени и зимы того года. Клим был охранником гаражей. Жил он и работал на втором этаже вышки на въезде на стоянку. Когда я первый раз увидел данное сооружение, то был ошеломлен. Первое, что бросалось в глаза, — это развевавшийся над вышкой советский красный флаг, что в 200. году казалось немыслимым. Поражала и странная крупная табличка на стене здания: «Трындец-Юрт». Хмурый небритый мужик спустился к нам вниз по винтовой лестнице на крик Никитки и недовольно сунул мне свою гигантскую лапу: «Клим». Никитка звякнул стеклянной тарой в пакете, и чуток подобревший лицом Клим кивнул нам наверх. Внутри вышки я испытал второй шок. Все стены были обклеены газетными вырезками статей и фотографиями с изображениями убитых и живых чеченских боевиков. Помимо знакомых рож Дудаева, Масхадова, Басаева, Радуева и Хоттаба, там были десятки неизвестных мне физиономий. На одной из стен была прикреплена мишень для дротиков, а над ней висели прибитые гвоздями зеленые ленты шахидов. Другую стену занимала большая нарисованная от руки карта Чечни с помеченными на ней населенными пунктами и расположением частей, со стрелочками и крестиками. Клим лишь хмыкнул, заметив мое удивление, и достал из сейфа граненые стаканы.
С Климом мы подружились сразу же. Он обладал бесценным даром — умением молчать. По его молчанию я догадался, что он скорее всего воевал в Первую Чеченскую и внимательно отслеживал, что происходило во Второй. Я, видимо, был ему симпатичен и своей способностью не произносить ни слова часами, и рассказами о своих похождениях, и тем, что как-то само собой сложилось, что я время от времени притаскивал ему распечатки интернет-новостей и статей. Обычную бумажную прессу Климу завозил раз в неделю на своем мопеде Стас, весело закидывая обвязанные бечевкой бумажные трубки в окно вышки.
Клим обладал авторитетом на районе. Я ни разу не видел и не слышал, чтобы кто-то ему перечил. Только ему мог сойти с рук советский флаг над вышкой. Видимо, владелец стоянки был ему чем-то сильно обязан. Объяснение у Клима было простое: «Под этими флагами мы были в Грозном и под ними гоняли на БТР по руинам города». Как оказалось, несколько дней вышка носила название «Нохчи-Мартан». По мнению Клима, в переводе это должно было означать «Мёртвый чеченец», как чеченский город Урус-мартан значит «Мёртвый русский». Такого владелец гаражей уже стерпеть не мог и после некоторых пререканий уговорил Клима сменить вывеску на другую, менее разжигающую рознь. Клим остановился на названии «Трындец-Юрт». Мои попытки объяснить Климу, что у «Урус-мартан» совершенно другая этимология, связанная с речкой и казачьим атаманом, и что «мертвые русские» здесь ни при чём, были резко оборваны вопросом: «Ты там был? Нет. Мне виднее, что значит это название». Так я и стал захаживать на блокпост «Трындец-Юрт».
В обязанности Клима, помимо охраны, входила запись номеров всех въезжающих и выезжающих автомобилей, для чего у него на стойке хранился огромный гроссбух. На эти обязанности Клим обычно не обращал внимания, а от балды раз в день вносил номера машин. Из-за этого у него были вечные проблемы с владельцем, но Клим на это тоже не обращал внимания. Помимо карты Чечни и вырезок, на вышке имелась веранда с прекрасным видом на речку, пара уютных диванчиков, сейф, холодильник и старинный двухкассетник «Филипс».
Обычно я приходил в Трындец-Юрт под вечер. Приносил десяток банок пива «Факс», от которого не бывает похмелья. К тому же времени подтягивался и Никитка. Мы усаживались на диваны на веранде и наблюдали за рекой, рыбаками, прогуливающимися людьми. Потом наступал торжественный час заката, который мы проводили в полном молчании, погруженные в свои мысли и занятые созерцанием красот неба. Лишь изредка тишину и покой нарушал звук поднимающегося и опускающегося шлагбаума.
Через месяц мы стали свои в доску. Я уже, к восхищению и удовольствию товарищей, таскал на вышку привозимые мне из-за границы редкие вина, Никитка приволок коробку древних кассет, и мы ставили на веранде то «Сектор Газа», то «Ласковый Май» и «Модерн Токинг», а иногда и «Джипси Кингс» или случайно оказавшиеся в коробке ноктюрны Шопена. Вспоминали доперестроечное детство, смеялись до слез под дурацкие песенки, а Никитка говорил о Боге и о строительстве деревенского храма. Никитка, горячась, убежденно твердил, что люди бегают, машут руками, кидаются камнями, в надежде поймать Бога, как какую-то пигалицу. А кто-то сидит в засаде и терпеливо ждёт его появления, ломая голову над тем, что может послужить приманкой. Кто-то внимательно идёт по следу, каким-то образом определяя следы Бога. Главное, никто, абсолютно никто, не знает, что делать с ним, если он будет пойман, если они добудут его. А я зачитывал им вслух учебник по истории Востока и комментировал отдельные пассажи, выслушивая нестандартные взгляды моих товарищей на историю человечества и отдельных его народов, чуть оттаявший Клим с удовольствием после просмотра очередной газетной вырезки или распечатки ставил крестики в каких-то своих списках в гроссбухе живых и мертвых боевиков. Нас не любили владельцы машин, владелец гаражей и просто прохожие. Нас не любила дворовая шпана, так как мы никого больше не допускали в вышку, но нам было всё равно.
Шла осень 200. года, у нас не было ни семей, ни женщин, ни нормальной работы, у нас не было никакого будущего, а только глубокий отпечаток нашего прошлого и настоящее, которое нам нравилось. Иногда, уже сильно набравшись каким-нибудь португальским вином, мы набрасывали на плечи бушлаты и кружили по веранде в странном танце, прибавляя к взмахам наших рук и взмахи пустых рукавов. Шестирукая богиня счастья жила в те дни на вышке «Трындец-Юрта»…
Однажды ранним утром я проснулся на вышке. Никитки не было, а Клим дрых под бушлатом. Я поставил кипятить чай, а сам вышел на веранду вдохнуть холодного воздуха. Привычно осмотрев панораму, я уже хотел было вернуться к кипятильнику, но что-то привлекло мое внимание. В утренней дымке я различил два силуэта: человека и собаки. Человек шёл медленно, часто нагибаясь и что-то пристально разглядывая на земле, переворачивая какие-то предметы. Собака бежала чуть впереди человека, нарезала небольшие круги, так же рыла носом что-то в тумане. Они двигались на расстоянии метров шестидесяти от вышки. Человек, лет сорока, в старомодном мятом плаще и немецкая овчарка. «Этот человек — военный», — вдруг произнес проснувшийся и оказавшийся за моей спиной Клим. «Эта овчарка — не собака», — почему-то сорвалось у меня. Так в нашей жизни появились Пьюшкин и Фугасик.
Их клички, как вездесущий и всезнающий Харон нашего двора, сообщил Никитка через несколько дней. Как оказалось, человек и собака появились во дворе совсем недавно, где-то с неделю назад. Пьюшкин был охоч до халявной выпивки, пил только водку и ходил со своей железной кружкой, которая была приторочена цепочкой к брючному ремню. По словам Никитки, Пьюшкин просто подходил к компаниям, которые в обилии кучковались у подъездов и на детских площадках, протягивал кружку и кивал на неё. Если его посылали на три весёлых русских буквы или не плескали 100 грамм, то он молча разворачивался и шел дальше. Тем не менее, ему мало кто отказывал. В нашем дворе любили странных и новых персонажей. Из-за молчаливой тяги к водке и невнятного халата-плаща к мужику быстро приклеилось прозвище Пьюшкин. Фугасик объяснялся ещё проще. Собака никогда не стояла спокойно, а так и норовила резко сорваться с места по поводу и без. Но самое главное было другое — Пьюшкин был немым, и у него не было документов.
Поселился он в двухкомнатной квартире на седьмом этаже второго дома в стандартной спальной коробке высоток. Квартира давно пустовала, её хозяева переехали в Питер, а квартиру периодически и с большими перерывами сдавали разным людям. По началу Пьюшкина приняли за такого квартиросъёмщика, но потом в нем будто бы признали сына жившей здесь одинокой женщины. Так или иначе, личность Пьюшкина установить не удалось, на все расспросы он лишь привычно протягивал свою кружку, опрокидывал огненную воду в глотку, благодарственно кивал и уходил дальше. При попытке силой обыскать его Пьюшкин неожиданно для его внешнего вида отреагировал мгновенно. Двое схвативших его парней вдруг оказались на земле со сломанными носами и окровавленными ртами, а Фугасик в прыжке повалил на землю третьего и угрожающе клацал зубами у горла ничего не успевшего понять дурака. Больше Пьюшкина никто не рисковал трогать.
Всё это нам с Климом выложил Никитка. До некоторых пор наши дорожки с Пьюшкиным и Фугасиком не пересекались. Как-то утром, часов в шесть, ещё до шорк-шорк мётел оранжевых таджикских дворников я вышел на балкон своей квартиры и увидел знаменитую парочку. Пьюшкин шел по обочине дороги с палкой и то и дело шевелил ею разный мусор. Фугасик обнюхивал землю перед ним. Я подождал, пока они завернут за угол дома и через 10 минут снова появятся с другой стороны, продолжая что-то искать. Закончив с дорогами, к моему удивлению, Пьюшкин и Фугасик направились к детской площадке и так же перерыли песок в песочницах, обошли качели и турники. Затем они ушли в сторону остановки, к которой уже тянулись первые люди, отъезжающие в город на работу. Похоже, парочка искала пустые бутылки и банки, чтобы сдать их в пункт приема тары в ближайшем универсаме и заработать чуток деньжат, а в песке они могли искать оброненные игрушки или потерянные мамашами украшения?
Но что-то мне не нравилось в моей же идее. Я вставал несколько дней подряд пораньше и каждый раз становился свидетелем неизменного обхода территории двора Пьюшкиным и Фугасиком. Самое странное, что я ни разу не видел, чтобы они брали что-то с собой, весь хлам после изучения откидывался в сторону. Вечером я рассказал Климу и Никитке о своих наблюдениях. Никитка отреагировал вяло, мало ли психов в нашей жизни, эка невидаль, а Клим вдруг помрачнел. В тот день мы не сказали друг другу больше ни слова, а посидели пару часов в молчании и, прикончив две бутылки портвейна, разошлись.
На следующий день я ещё при подходе к «Трындец-Юрту» впервые увидел, что Клим находится не на веранде, а стоит на земле у лестницы. Он стоял с Пьюшкиным и лил ему водку в кружку. Я подошел. «Поздоровайся», — сказал мне мрачный Клим. — «Это — сапёр». Я внимательно разглядел Пьюшкина. Гладко выбритое лицо, седоватая голова с первыми признаками облысения, морщины и нездоровый цвет кожи, говорящие о постоянном употреблении алкоголя. И пустые глаза, невидящие. В руке Пьюшкин держал палку, конец которой заканчивался стальным прутом. Это был щуп. Клим пытался задать ещё несколько вопросов, но безуспешно. Пьюшкин кивнул, таким образом сказав «спасибо», и пошел прочь.
Клим развил бурную деятельность. Он позвал Пьюшкина на вышку и смотрел, как надолго замер Пьюшкин у карты Чечни. Вскоре во двор приехала небольшая делегация знакомых Клима, таких же угрюмых и неулыбчивых парней. Они отправились в квартиру Пьюшкина, но через полчаса вышли оттуда с напряженными лицами, нервно покурили у подъезда, махнули рукой, потом забрали у Клима все запасы водки из сейфа и тоже исчезли. Клим ещё неделю куда-то звонил, но не получил никакого результата. Он плюнул на это дело, но для Пьюшкина завел у себя на вышке отдельную бутыль алкоголя, а для Фугасика хранил куски мяса.
Фугасик поражал моё воображения не меньше, чем сам Пьюшкин. Он не был собакой. Я был уверен на все сто, что Фугасик — это человек. Скорее всего, сослуживец и ангел-хранитель Пьюшкина. Он вел себя как человек, он понимал разговоры окружающих, он откровенно скалил зубы над сальными шутками шпаны и оборачивался на красивых женщин, он мог ткнуть носом верную фигуру на шахматной доске двух алкоголиков, он безошибочно тащил Пьюшкина туда, где наливали, он всегда вовремя тянул за плащ Пьюшкина, когда тот начинал хоть чуть пьянеть. Ведь Пьюшкина, несмотря на его кружку и хождения по территории, никто и никогда не видел пьяным. Фугасик в какой-то момент прекращал прогулки своего напарника, и они уходили домой, чтобы утром начать свой обход и поиск взрывчатых веществ и настоящих фугасов.
Я часто смотрел на их утреннюю работу и думал, что, в сущности, никто из спешащих по своим делам людей не знает и не подозревает, что их покой пытаются сберечь сумасшедший и собакочеловек. Обход происходил всегда в одно и то же время и при любой погоде. В страшный осенний ливень я видел знакомые силуэты. Они работали. А Клим всё чернее матерился при чтении очередных новостей о терактах и потерях наших войск в Чечне…
Вскоре мы все привыкли к Пьюшкину и Фугасику. В очередной раз о них заговорили на Новый год, когда пирующая разлагающаяся Москва давала бесконечный многодневный пьяный залп из всех китайских калибров и запускала фейерверки. Пьюшкин обезумел в те дни. Он ложился на снег и изучал неразорвавшиеся петарды, он передвигался по двору короткими перебежками и жадно вдыхал запах пороха, стоявший над Москвой. Он тратил полночи на обход территории и сильно осунулся, обычно пустые его глаза теперь выражали усталость, озабоченность и нервозность. Фугасик тоже отощал и, все чаще рыча, тянул напарника домой. Все могло закончиться плохо, так как жильцам двора надоел шастающий сумасшедший, он пугал их детей и их самих. Они уже начали писать жалобы в инстанции, но Пьюшкина спас один случай.
На Рождество Пьюшкин принес на руках почти замерзшего насмерть пьяного парня, уснувшего в сугробе. Фугасик обнаружил его, присыпанного снегом, на обочине. Совместными усилиями они вытащили его, Пьюшкин нашел в кармане у паренька документы и принес тело по адресу. Обезумевшие от счастья родители мажора выдали сумасшедшему большую сумму денег и наказали соседям ни в коем случае не трогать спасителя их единственного обмороженного отпрыска. Семья эта была одной из самых богатых во дворе и многим помогала приработком, так что к ней прислушались. Да и новогодние праздники подошли к концу, и Пьюшкин перестал нервно реагировать на пальбу и мельтешить во дворе.
В то время я удачно поймал редкую и единственную в своем роде ночь, когда сильная вечерняя поземка вымела с прудов весь снег, и лед на замерзшем пруду превратился в почти идеально ровную поверхность. Я схватил коньки и отправился кататься при луне в полном одиночестве. Это трудно передать, когда ты свободно скользишь по темному, черному льду и нет никакой уверенности, что ты не провалишься под корку и не пойдешь на дно. И кроме ветра и режущих звуков лезвий ничто не нарушает тотальную тишину… Бескрайняя равнина под ногами и бездонное небо над головой, с луной, будто бы обтянутой просвечивающей кожей, через которую видны её внутренности… Мне в голову лезли странные мысли. Я верил, что каждый удар сердца отмеряет время. Если голова, душа, сердце полны каким-либо предметом, кровь постепенно превращается в этот предмет. Вот я думаю об этой зиме, накапливаю свою любовь к ней, и кровь превращается в тёмную речную воду под коркой льда, а когда я буду ранен, то снег вырвется наружу из раны и вокруг для всех наступит другое время суток, другой сезон, другая география. Снегопад, русская равнина, вечер. А если я буду убит?
Уже возвращаясь, мокрый, уставший, но счастливый, я вдруг нос к носу столкнулся со стоящими бездвижно на пирсе Пьюшкиным и Фугасиком. Я встретился с Пьюшкиным взглядом и чуть не умер от страха. У него были абсолютно разумные, умные глаза. Ни тени обычной пустоты и отрешенности, ни тени безумия. Он на секунду задержал на мне взор, и я увидел огромное одиночество в его глазах. Такое же безбрежное, как лед за моей спиной. Потом его глаза вновь приняли обычное, ничего не выражающее, выражение. Я двинулся в сторону дома, и они пошли рядышком. Мы молча дошли до двора и, когда я уже хотел свернуть в свой подъезд, Пьюшкин вдруг осторожно взял меня за рукав и потянул в сторону своего дома. Я удивленно взглянул на Фугасика, и тот мне по-доброму улыбнулся. Чем черт не шутит. Я решился. Мы поднялись на седьмой этаж, и Пьюшкин вошел в незапертую дверь, включил свет. Передо мной предстала обычная советская квартира. Мы разулись, Пьюшкин двинулся на кухню, а я не удержался и сделал шаг вглубь квартиры. Большая комната выглядела так, будто это был книжный склад. Она была засыпана книгами, книги лежали кучами, нагромождениями, как картошка на овощебазе. Я поднял несколько томов. Это были стихи. Поэзия на разных языках. На немецком, испанском, английском, португальском, на языках, которые я даже и не знаю… Я залез вглубь одной из куч и вытянул наугад ещё пару книг. Опять поэзия… Я зашел во вторую комнату и включил свет. Где-то в углу вспыхнула лампочка в газетном абажуре, к ней из центра потолка тянулся провод… а стены… ободранные стены, грязные, были расписаны страшными корявыми буквами «Грозный-95», «Пусть она не права, но это моя Родина», «Санек-94», «Тамбов», «Самара», «Вечная память дальневосточникам», «Русские, спасите нас», «Добро пожаловать в ад» и ещё и ещё, надписи разных размеров, совсем мелкие…Какие-то номера в/ч, координаты, позывные… Я отшатнулся от этой стены смерти… В углу валялся тюфяк, где, видимо, спал Пьюшкин, по периметру комнаты вдоль стен стояли сотни пустых бутылок из-под водки, многие из них, залитые воском, были превращены в подсвечники… Меня вдруг стало мутить, физически накрыла волна тошноты и потемнело в глазах, уже плохо помня себя, под удивленный лай Фугасика я выскочил из квартиры. Чтобы никогда не встречаться больше с Пьюшкиным. Чтобы постараться не вспоминать эту чертову комнату, эти две чертовых комнаты.
Но спас Пьюшкина от беды всё же Никитка. В нашем дворе помимо всех остальных персонажей жил и Предатель. Опустившийся журналист, когда-то работавший в Чечне на Радио Свободы и Немецкую волну. Что уж он там написал, теперь никто не знает, говорили, что у него были почетные западные премии за репортажи о штурме Грозного, что он был богат и имел хорошую иномарку и личного шофера, но так или иначе, он тронулся умом. Какое-то время он, как и Пьюшкин, ходил по улице и клянчил выпить. При этом он напивался до полуобморочного состояния и падал на колени перед молодыми парнями, просил у них прощения за что то, за свои репортажи с войны и за какие-то истории. О чем он говорил, было непонятно. Но был он мерзок и вызывал брезгливость даже у законченных синяков. Его стали бить. Били нещадно, ломали кости, разбивали голову, выносили зубы. Он захлёбывался кровью, соплями и слезами и все просил простить. Его сторонились, и вскоре и у него пропала охота получать побои. У Предателя вдруг неизлечимо заболела дочь. Он ходил и просил, чтобы его простили ради дочери. Он пил один, спивался, и все дело шло к открытому и такому же беззубому рту ждущей его могилы. Однажды его путь пересёкся с тропинкой Пьюшкина. Никитка в тот день возвращался домой с работы, когда увидел бегущего в ужасе с выпученным глазами и верещащего как свинья Предателя и преследующего его с перекошенным от ненависти лицом Пьюшкина. В руке у Пьюшкина был армейский штык-нож. Предатель бежал быстро, какими-то гигантскими скачками, но Пьюшкин стремительно, упрямо сокращал дистанцию. Потом Никита не мог сказать, почему он так поступил. Всё это заняло пару секунд, но он поставил подножку Пьюшкину и тот упал. Упал, вскочил и с налитыми кровью глазами, что-то рыча, схватил Никитку за голову и занес нож, но тут в эту сцену вмешался Фугасик, который до этого почему-то бежал рядом и не догонял Предателя, а теперь повис на руке своего напарника. Пьюшкин обмяк… Отпустил Никитку, ещё раз посмотрел вслед убегающему всё дальше врагу и отвернулся. Фугасик покачал головой и примирительно лизнул Никитке руку. Никитка обиды не таил, улыбнулся, впервые в жизни смело хлопнул по плечу стоявшего к нему спиной Пьюшкина: «Бывает, брат!»
История эта имела трагическое продолжение. В припадке очередного алкогольного покаянного безумия, через несколько дней Предатель убил свою семью, дочь, жену и родителей. Зарезал и сдался милиции. Больше о нем ничего не слышали. Никитка винил себя, что не дал Пьюшкину догнать…
Мы все реже встречались с Климом и Никиткой. Никитка всё чаще пропадал в деревне и редко появлялся в Москве. Клим все больше озлоблялся, а я, после того, как побыл в гостях у Пьюшкина, со всё большим скепсисом относился к его вырезкам из газет. Я решил взяться за ум и поступал учиться на очередное высшее, готовился к экзаменам, оформлял бумаги. Вскоре я узнал, что произошло вооруженное нападение на «Трындец-Юрт».
Возле вышки какие-то залетные кавказцы поздно вечером начали приставать к девушке. Поддатый Клим спустился из своего командного пункта и пинками прогнал двух молодчиков, они в свою очередь пообещали вернуться и прикончить обидчика. Клим поднялся к себе, достал из сейфа охотничье ружье и припасенные бутылки с зажигательной смесью, что потом меня нисколько не удивляло. На сейф поставил чайник в шапке-ушанке и сверху накинул бушлат, а сам спустился к гаражам, залег за бетонным блоком, открыл флягу с коньяком и начал пить из горлышка. Кавказцы появились через 15 минут на двух машинах. Они резко тормознули у вышки, выскочили и открыли по маячившему в окне силуэту огонь из автоматического оружия. Оказавшийся во фланге у них Клим сделал выстрел дробью и кинул первую бутылку с зажигательной смесью. Дробь попала в цель: один из кавказцев взвыл и упал на землю. Бутылка же вместо того, чтобы попасть в машину, угодила дном ровнехонько в лоб другому боевику. Тот свалился от удара как подкошенный сноп, а обозленный неудачей Клим швырнул вторую бутылку, флягу с коньяком и произвел ещё один выстрел. Летящие в боевиков странные предметы, потери среди них и все никак не падающий силуэт на вышке подорвали их моральный дух, и кавказцы дрогнули. Попрыгав в машины, они рванули прочь под матюки Клима. Через 5 минут подъехала милиция, знакомые Клима из местного ОВД и прочие службы. Клим дал скромные показания, «ничего не видел, слышал пальбу, отходил в туалет» и смог, в итоге, избежать судебного преследования. Но от вышки мало что осталось. На изорванной пулями стене от надписи «Трындец-Юрт» остались лишь две буквы «.ы…ц». Клима на этот раз уволили. Наш «ыц» снесли и отстроили вышку нового гаражного товарищества. Иногда я вижу там двух раскаченных охранников в розовых майках с кока-колой в руках.
Я увидел его ещё раз через год. Он ехал в дорогом джипе и окликнул меня, опустив стекло. Я не сразу узнал, кто это. На меня смотрели колючие глаза холеного человека. Клим вышел из машины, и мы минут пять поговорили. Никитка ушел учиться в семинарию, в его планах было получить сан и приход в своей деревне. Стас не купил яхту в Европе. Из Стаса опера пытались сделать агента в наркобанде, но тот отказался и его убили в камере. Пьюшкин и Фугасик исчезли после той зимы. Квартира его сгорела, но обугленных тел внутри не нашли. Говорили, что приехали чеченцы и убили его, кто-то говорил, что его сожгли потом прямо на прудах азербайджанцы-риелторы из-за квартиры, а кто-то выдвигал версию, что его забрали куда-то нашедшиеся родные однополчане. Сам же Клим теперь возглавлял строительную фирму, по его же словам, в подчинении у него была толпа рабов-гастарбайтеров, которые и приносят ему неплохой доход. Он что-то сказал мне сквозь зубы, что также держит в зиндане забавы ради несколько пойманных им чеченцев, а список боевиков, что он вел в гроссбухе вместо номеров машин, теперь полностью закрыт крестиками. После этого он неприятно засмеялся и вдруг сказал: «Хорошие были времена в „Трындец-Юрте“… но всю жизнь на блокпосту не просидишь, надо рано или поздно начинать действовать самим. Мы опоздали к дележу, но ещё есть шанс побороться». Клим предложил пойти к нему в фирму, я обещал подумать. На том и расстались.
Я часто думал о той осени и той зиме. Я часто удивлялся, как при всей этой катавасии и нашей молодости некоторым из нас удалось остаться в живых и удержаться в своем уме, хотя, есть ощущение, что потеряли мы что-то большее, чем обрели. Это был сезон в жизни, когда одна страница уже закончилась, а другая не началась, и те несколько месяцев как раз были моментом перелистывания, страница не лежала плашмя, а вертикально стояла, превратившись для глаз в узкую черную полосу, в лезвие клинка судьбы. И можно было лишь догадываться, насколько будет повествование на новой странице следовать к сюжету старой, или для кого-то закончится глава или вся книга целиком… Я часто, все равно, как ни стараюсь забыть, вспоминаю квартиру Пьюшкина, комнату из прошлого, заваленную никому не нужными стихами, и комнату его вечно настоящего… Судя по всему, обе комнаты тоже навсегда ушли, выгорели из сюжета новой книги нашей страны… Хорошие были времена в «Трындец-Юрте».
А что же я? … И если вдруг вы увидите по телевизору, как где-то в очередной горячей точке планеты на цель выходит американская крылатая ракета, съёмка ведётся с носа, как они любят это показывать, и при приближении к объекту прямо перед вами на долю секунды мелькнет на экране смешной силуэт в бушлате, счастливо и пьяно танцующий и кружащийся под «Джипси Кингс» с банкой пива «Факс» в руке, то, скорее всего, это буду я.
Плеханов Ильяскачать dle 12.1 |
|
|
|
| Другие новости по теме: |
|
|
